Тема известна вам по объявлениям и Интернету, поэтому начну с ходу. Для сегодняшнего слуха и глаза все звучит и выглядит довольно диковато. Если полностью развернуть тему доклада, она, наверное, звучала бы так: «Значение доклада первого секретаря ЦК КПСС Хрущева ХХ съезду КПСС «О культе личности и его последствиях». Не только исчез, натурально, ЦК КПСС со своими ЦК, секретарями и съездами, но мало кому ведома сегодня сама личность Хрущева, равно как и смысл странноватого квазифилософического словосочетания «культ личности». Между тем без мысли как о личности, так и об исторической личности описать ситуацию "ХХ съезд и ХХ век" невозможно.

В последние 10-15 лет в общественном сознании, вернее, в сознании тех, кто считает себя мыслящей частью общества, произошли поразительные разрушения в представлении именно об этом. Поразительные не потому, что стоит поражаться чему бы то ни было в роде человеческом, а по другой причине. Поразительные именно для нашего времени, которое, несомненно, давало и дает по сей день полную возможность не только для свободомыслия, но и для придания этим свободным мыслям печатной, устной, интернет- и всякой иной формы.

Утвердился за эти 10-15 лет - т.е. практически не встречает сопротивления, вяло принимается по умолчанию - взгляд на три исторических фигуры второй половины ХХ в России - а именно на Хрущева, Горбачева и Ельцина - как на людей ничтожных. Ну, прежде всего не таких умных и образованных, как пишущие или говорящие о них (а это уже для пишущих и говорящих во многом решает дело), случайно оказавшихся у власти и сомнамбулически выполнивших то, что продиктовали им вне их личного выбора сложившиеся историко-экономические обстоятельства (типа цен на нефть). Но выполнивших крайне неудачно, потому что, во-первых, - по пьянке или недомыслию плохо расслышали голос обстоятельств, а во-вторых, думали исключительно о своей личной власти, и свои действия подчиняли именно этому. Только ленивый не повторял по поводу выборов 1996-го года, что Ельцин "любит власть".

В нашем утверждении нет ни малейшего преувеличения. Это сложившееся ходячее мнение - и не в среде каких-нибудь дальнобойщиков, а именно в среде вполне вменяемой (или считающей себя таковой) части общества. Не все, конечно, доходят до такого исторического маразма, чтобы печатать книжку под названием "Свердловский выскочка", как нынешний редактор "Московских новостей", но выводит же рука поэта Кублановского строку о "пьяном отморозке"(при котором он, вернувшись в Россию, сумел в ней жить и руководить поэзией в толстом журнале), а человек, именно в эпоху Ельцина получивший наконец самый подходящий для него и престижный статус редактора известного журнала (о чем и речи не могло идти в предшествующие времена), печатает эти стихи в "Континенте"(именно в эпоху Ельцина, по-моему, обосновавшемся наконец в Москве).

Это не означает, что нет серьезных работ о недавнем прошлом, базирующихся на совсем иных основаниях. Но господствуют все-таки вышеописанные суждения. Так нынче носят. Так говорят и пишут люди, потерявшие (в прямом смысле слова) представление о том, что это такое – исторический деятель, что это за явление. А оно, надо подчеркнуть, - крайне специфично, от процедуры же его осмысления за десятилетия советской власти общество поотвыкло. И поскольку люди потеряли представление о самом явлении, то под их пером даже идея властолюбия такого деятеля приобретает исключительно домашний характер, оглупляющий в конечном счете исторические события российского ХХ в.

То, что называется общественным сознанием в привычном смысле слова, косвенно влияет и на более низкие пласты сознания общества - те самые, которые давно уже опустились ниже уровня моря. Сколько мы слышали прекраснодушных рассуждений о каких-то мифических поколениях, в которых будто бы коренится и сталинизм, и "совок", поэтому когда они вымрут - в стране сама собой начнется прекрасная жизнь, и т.д. Но сейчас, когда по социологическим опросам 29% людей 18-24 лет считают Сталина положительной фигурой, тут не приходится тешить себя иллюзиями, что мыслящей части в ближайшем будущем удастся отсидеться в окопе.

Говоря об избранном нами для обзора периоде, полагаем, что отечественная история этого времени не может быть рассмотрена надлежащим образом, если не появится ясное понимание того, что историческому деятелю не требуется быть умным в критериях интеллектуального сообщества, людей науки и т.д. Ему требуется иное - историческое чутье, политический инстинкт. То есть понимание необходимости этих, а не иных действий - и в этот именно момент. А главное - воля и решимость: то есть готовность совершить некое действие в масштабе непредставимо громадной страны, тектонику которой такой деятель, в отличие от тех, кто о нем судит, не может не чувствовать. И, значит, не может не ощущать, какую громадную ответственность за свои действия берет на себя в момент принятия решения. И - принимает их.

Мы хотели бы подчеркнуть, что ведем сегодня речь исключительно о второй половине ХХ в. Поэтому такие фигуры первой половины минувшего века, как Сталин и Гитлер, выходят за рамки нашего рассмотрения - вместе с проблемами маниакальности, идеи завоевания мирового господства, а также уничтожения мирового зла в лице социального слоя или этноса и т.д.

...Все три исторических деятеля второй половины ХХ века, что бы про них ни говорили, обладали упомянутыми нами ранее качествами. Мало того - все они совершали, несомненно, личный выбор. За последнее время у нас в России полностью исчезло представление, которое является отнюдь не только одним из постулатов христианства, а просто, казалось бы, даже антропологически должно быть общим местом, - о том, что человек с рождения наделен свободой выбора и свободой воли. Полностью - может быть, слово слишком сильное. Но явно господствует сегодня нелепый поверхностный детерминизм, все на свете, действия всех людей объясняющий обстоятельствами. Остается только гадать, чем же отличается человек от марионетки, манекена, любых кукол.

Выбор, сделанный Хрущевым, во многом предопределил плюсы и минусы дальнейшего исторического процесса и того, что с нами происходило и в какой-то, но уже малой степени - происходит. Доказать я этого не могу, руководствуюсь чисто социальной интуицией, как и во всех других вещах, так как вообще в нашем гуманитарном знании ничего особенно не докажешь, в историческом же – тем более. Но полагаю, что с начала ХХI в., по аналогии с французской поговоркой «После 40 лет человек сам отвечает за свое лицо», мы уже сами отвечаем за происходящее.

Да, в конце ХХ века, после Августа 1991 года (прошу оставить мое написание Августа с большой буквы и иметь его в виду - все равно ведь такое написание неизбежно), еще мы жили в контексте всего предшествующего. С начала века ХХI-го мы уже не можем ссылаться на "действие причин", приведших к Августу. Их действие кончилось, и, если продолжить цитировать "Эпилог" романа "Доктор Живаго", кончились и "последствия последствий". В известном смысле уже шестой год идет другая история, за которую теперь уже все мы, здесь сидящие, несем ответственность. Если не сейчас, то впоследствии все равно придется ее нести.

...Хрущев самой внешностью порождал смех и анекдоты. Хорошо помню, год спустя после съезда, в дни осуждения по инициативе натурально Хрущева антипартийной группы Молотова, Кагановича, Маленкова и «примкнувшего к ним Шепилова», ходил такой анекдот. Председатель колхоза делает информацию о последнем политическом событии и спрашивает колхозников: «Есть ли вопросы?» Старушка из первого ряда вопрошает: «А энтого-то, толстого, что про кукурузу все кричал, пымали?!». Тут характерно (уже не для истории, а для фольклора), что народ предвосхитил события - точно так, как в исторических песнях XVI в. было предвосхищено, как знают многие филологи, убийство Иваном Грозным своего сына: "пымали" только через 7 лет, осенью 1964 г., заменив на 18 лет Брежневым.

Новая атмосфера начала активно складываться после ХХ съезда, но зарождалась она, конечно, раньше, буквально в первые месяцы после смерти Сталина, если не в первый месяц (я была тогда в 9-м классе). Объяснить это, доказать невозможно. Можно только передать это ощущение странного изменения, которое чувствовалось даже среди подростков - моих сверстников. То ли этому способствовала весна, быстро начавшаяся вслед за 5-м марта, но с каждой неделей менялось это ощущение неподвижности, которым был насыщен воздух в сталинское время.

Но есть и некоторые убедительные свидетельства этого. Когда мы с А.П. Чудаковым были на втором курсе, нам в Коммунистической аудитории читали закрытый доклад Хрущева. Вообще читали его повсеместно, в устном исполнении он стал известен по всей стране, поскольку предполагалось чтение его партийно-комсомольскому активу, в который, как многие помнят, а другие пусть поверят на слово, входили практически все. Мы проходили в тот день на чтение по студенческому билету - не спрашивали, "актив" ты или нет, даже - в комсомоле или нет. Вмещалось, кажется, человек 400 в Коммунистическую аудиторию, ныне вновь - Богословскую; тогда она сохраняла свой исторический амфитеатр, который почему-то лет 15 назад, как раз вслед за возвращением исторического именования, был неправомерно разрушен; в нем мы все и расселись. Тогдашний секретарь партбюро факультета (чтобы отличить от других Волковых, студенты называли его Одноногим Волковым: он был на костыле, фронтовик с одной ногой) объявил, что сейчас будет прочитан документ ЦК КПСС. Сделал очень маленькую паузу и внушительно добавил: «Обсуждению не подлежит». И по всему амфитеатру прокатился внятный молодежный шумок, как сейчас я его слышу: «У-у-у-у…» - недовольный. Мы выразили свое недовольство. Поколение и постарше меня еще сохранилось, и они скажут гораздо более уверенно, чем я, что до смерти Сталина никакого такого шумка не могло быть по определению. За те три года нечто уже совершилось. Не буду интерпретировать, и так все ясно.

Почему так сразу пошли существенные общественные изменения (при том, что власть правящей партии, сама тоталитарная структура осталась незыблемой)? Почему пошла быстрая динамика в обществе - особенно после этого доклада, гвоздем которого, пожалуй, были рассказы о пытках, которым подвергали людей? Да вот это и было едва ли не одной из главных причин. Когда Хрущев читал его на съезде, рассказывали - несколько раз прерывалось чтение, слушающие принимали сердечное. Пожилые были люди, а говорилось об их сотоварищах. Они уже привыкли их считать сознавшимися врагами, а тут, оказывается, им позвоночник клещами рвали. У нас в тот год ходила песенка про Тухачевского - от имени истопника в доме-музее Толстого, который раньше служил на Лубянке: «..И только помнит он ночами, Как маршал выл, когда ему Он позвоночник рвал клещами». Вот такие тогда на филологическом факультете МГУ ходили веселые песенки.

Да, для слушавших доклад вживе вдруг все оказалось не просто: ошибки, недостатки, недочеты, упущения, отклонения, загибы – это были знакомые большевикам, сидящим на съезде, слова. А что пытали и запытали, заставили все подписать и расстреляли – это для них была в какой-то степени новинка. Догадывались, конечно, но воли мыслям своим, тем более языку, не давали. И теперь волны сказанного вслух пошли по всей стране, поскольку, повторю, доклад не прочитала, но услышала в тот год практически вся страна. А так как напечатан он при советской власти так и не был - вот почему впоследствии стала нарастать разница между теми, кто услышал, и младшим поколением (поколением сегодняшнего президента России, например) не услышавших. И сегодня она сохраняется - в невыявленном виде; юность - важный период в жизни человека. Начались очень существенные изменения, хотя, казалось бы, рамка советской власти осталась. Почему? Ответ будет простой, даже примитивный. Мы прошлым летом успели обсудить это с А.П. Чудаковым. Это даже была больше его мысль, чем моя, хотя мы обсуждали то время, оба одинаково хорошо его помня. Та мысль, которая выражается у моего любимого писателя М.М. Зощенко замечательной репликой нэпмана Горбушкина. Я помню ее наизусть, но специально прочту точно, поскольку Зощенко умел выразиться: «Высшую меру я действительно с трудом переношу. Остальное – как-нибудь, с Божьей помощью».

Собственно, вот это решило дело.

Я полагаю, и даже успела это выразить печатно в своем предисловии к замечательным воспоминаниям С.В. Житомирской, моей начальницы, много лет заведовавшей Отделом рукописей Ленинки (я назвала это предисловие «О роли личностей в истории России ХХ века»), что общеевропейское представление о роли личности история России ХХ века резко изменила, причем изменила и в отношении тех, кого мы называем историческими личностями, и простых смертных.

Мы, знающие российский ХХ век, уже не можем позволить себе таких разговорчиков - что если бы не было Наполеона, то все равно его роль выполнил бы другой человек. У нас - в России ХХ века - дело обстоит иначе. Мы должны отдать себе отчет в том, что, если бы не нечеловеческая целеустремленность и близкое к нечеловеческому, беспредельное отсутствие каких-либо моральных запретов для самого себя и своих действий у Ленина, а также если б не несчастные свойства личности Николая II (на его судьбе я поняла, как правильно делали монархи, что заключали династические браки, без любви - в немалой степени любовь к жене несчастного монарха погубила Россию: он о жене думал едва ли не больше, чем о судьбе вверенной ему страны), - Россия в ХХ-м веке могла вообще постепенно вырулить к Великобритании с ее устройством. И, конечно, всем давно известна роль личных свойств Сталина в масштабах его злодеяний.

Но не менее, а, пожалуй, более важно, что Россия ХХ века дала совершенно другое измерение вообще роли личности - личности как таковой. Уже в первой половине ХХ в. эта роль оказалась колоссальной. Высокообразованных, умных, с ясным различением добра и зла людей десятками тысяч ссылали в далекие места. Вокруг них образовывался совершенно особый очаг. Они воздействовали на окружающих и компенсировали воздействие советской власти, которое слышалось с шести утра и до вечера из рупора громкоговорителя. Есть множество мемуаров, которые нашей среде доступны, но, к сожалению, всей стране недоступны по малотиражности, - мемуаров, со страниц которых встают поразительные по красоте личности, жестоко оторванные от близких людей, от любимого дела и находящие в себе ресурсы, чтобы оказывать на окружающих благотворное влияние.

Среди прочего поэтому, думаю я, процессы в нашей стране идут не в ту сторону, в какую должны бы были идти, - одна из причин и та, что по всей стране учителя истории не имеют книг, по которым очень просто было бы кое-что ученикам пояснить.

На этом времени я сейчас останавливаться не буду, а буду говорить о том, что роль личности получила новое измерение во второй половине ХХ века, после 1956 года. В том-то и дело, что к этому уже все было подготовлено еще ранее изменившимся значением, значимостью отдельной личности. Что именно подготовлено? То, что многое может зависеть от одного человека - если только его не "ликвидируют"(один из советских эвфемизмов). А когда докладом Хрущева был убран пистолет у виска - и все это почувствовали, получилось, что действительно развернулись возможности личности. В этом была, хочешь - не хочешь, огромная роль съезда правящей партии. Хотя бы оживившаяся деятельность редакций журналов, в первую голову «Нового мира» Твардовского, – это же все были личные задачи, поставленные перед собой отдельным человеком, отдельными людьми. Вот что важно.

Конечно, очень быстро партия спохватилась, уже через месяц-два начались попытки остановить то, что происходит. Потому что сама острота постановки вопроса – признание пыток и бессудных массовых расстрелов, творившихся главным образом по воле одного человека, стоявшего у власти (как в известной частушке тех лет - «Оказался наш отец Не отцом, а сукою» - в прямом смысле слова, если тут можно говорить о прямом смысле...), - это людей поставило сначала в тупик, а потом довольно сильно развернуло к свободомыслию.

И так как советская власть вовсе не собиралась самоуничтожиться, то документы, которые пошли от ЦК по всем городам и весям, даже в лингвистическом отношении представляют собой крайне интересный материал, поскольку одним из последствий ХХ съезда было и прямо относящееся к речевой жизни общества. Я не могу сейчас останавливаться специально на том, что произошло за годы советской власти с языком. Ограничусь констатацией - победил искусственно созданный, но быстро укрепившийся публичный устный и письменный язык, единственный авторитетный язык на протяжении всего советского времени..

В двух словах скажу - авторитетные стили были, конечно, и до революции: язык Священного Писания, язык царских рескриптов, воинских уставов, законов. Но это были совершенно специфические стили, для специальных целей. Здесь же к моменту ХХ съезда, за 20-е – начало 50-х гг., полностью сложился язык со специальными значениями обычных слов, со списком ключевых слов – и складывался он с самого начала как тот единственный язык, на котором позволено было писать как газетные публицистические статьи, так и литературно-критические. Если бы в начале 20-х кто-то заговорил с трибуны языком присяжного поверенного, то мог быть просто арестован - как один из "бывших".

К 40-м годам это было уже то, о чем написал Эйхенбаум Шкловскому в 1949 г.: «Современный язык – камни с надписями, из которых ничего не сделать». Это выразительно точные слова - потому что публичный язык к этому времени действительно состоял из неразрушаемых синтагм. И потом долго это тянулось: при употреблении слова "предрассудок" автоматически возникало в сознании человека, который, может быть, даже ненавидел советскую власть вместе с ее языком, слово - «буржуазный». Просто - невольно.

В наших рамках не могу, повторяю, останавливаться на этом подробнее. У меня составлен за долгие годы работы словарь советизмов, с большим количеством цитат к каждому слову, примерно 25 печатных листов. Надеюсь выбрать время и подготовить его наконец к печати.

Так что произошло после съезда? Во-первых, огромное значение имело то, что из цитирования вывели весь комплекс речей и текстов Сталина. Любой психолог, думаю, скажет (а я опять же чисто интуитивно утверждаю), что сумасшедшая повторяемость приводила людей в почти психопатическое состояние. Нужно было обязательно в каждом тексте процитировать его или повторить. Не только, конечно, Сталина - Ленина тоже. Но его в послевоенные годы не очень-то цитировали в повседневных текстах - больше на занятиях по так называемым "диамату" и "истмату". В мои далекие студенческие годы мой старший брат (многим тут, наверное, известный по имени) Селим Омарович Хан-Магомедов, на 10 лет меня старше, рассказывал, как в Архитектурном институте преподаватель марксизма мучил их. Брат рассказывал это с юмором; хотя он был тогда еще достаточно советским человеком, но с большими задатками настоящего ученого, так что этот маразм уже чувствовал. Преподаватель марксизма говорил им настырно: «Нет, вы послушайте, вы прислушайтесь к этим словам: «Ученье Маркса всесильно, потому что оно верно». Ну, все уже, вроде поняли мы. «Нет, нет, нет. Вы вслушайтесь еще раз: «Всесильно - представляете, какая в этом глубина! - потому - понимаете? - потому, что оно верно»! Вот такое забивание всего умственного поля цитатами происходило все время.

Итак, вывели из обихода Сталина. Во-первых, очистилось поле от его текстов, во многом параноидальных, - нельзя с этим спорить, если, скажем, еще в 1931 г. он, выступая, говорит : «Года два назад у нас... наиболее квалифицированная часть старой технической интеллигенции была заражена болезнью вредительства. Более того, вредительство составляло тогда своего рода моду...» И дальше он развивает эту мысль. «Мода на вредительство»! Это он выступает перед колхозниками. И все у него набито этим, в общем-то, бредом, по совокупности обстоятельств оказавшимся довольно действенным. Но, повторяю, дело не только в том, что сами его тексты, так сказать, после 1956 года вымели, а в том еще, что в какой-то степени сама идея талдычить и повторять одно и то же начала немного рассасываться.

Но интересно, что тексты верхней власти (вместо "Политбюро" они назвали себя Президиумом ЦК), которыми уже летом 1956 г. она пыталась остановить начавшееся движение, представляли собой немыслимое - большее, чем в прежних текстах! - сгущение советизмов. И вот тут видно, как именно силой советского слова - силой, которая в течение десятилетий себя оправдывала, - пробовали остановить. Но многое остановить было уже невозможно. Нельзя было, например, остановить литературное движение. Литература развивается по другим законам, чем идет политическая жизнь. У нее свои законы - двинувшись, она не может прекратить движение по команде.

Было несколько закономерностей, управлявших взаимоотношениями литературы с ослабленной тоталитарной властью (а именно такой была советская власть с марта 1956 года - и, в сущности, до своего конца).

Первую из них можно описать так: далеко не всегда литературные изменения параллельны политическим и даже социальным. Но тектонический толчок, которым стала смерть Сталина, породившая Оттепель, создал реальную возможность выхода внутренних литературных процессов на поверхность печатной жизни литературы.

Вторая - политическая жизнь в тоталитарном обществе, снимая ряд ограничений и условий, не предлагает литературе те или иные варианты, не конкретизирует открывшиеся возможности, а лишь снимает запреты - но не оглашая при этом, что именно она снимает. Власть не объявляет - теперь можно писать об этом и так, а не этак. Сверху отнюдь не спускалось объяснение того, что именно теперь можно. Это крайне важно понять. А это не понимали и в те годы и, наверное, в последующие мало понимают. Прежде всего, у них даже не было такого ума, чтобы выстроить, как надо писать, как теперь можно. И это, вообще, не их дело, не дело политиков, даже таких, которые были в Политбюро и Президиуме ЦК. Процесс был иным - только на своем опыте, напором нового качества могла проверить литература, чего по-прежнему нельзя, а с чем можно попробовать прорваться. Все делалось экспериментально. Я помню идиотские, простите, споры о романах Трифонова. Когда вышел «Дом на набережной», люди, считавшие себя вполне интеллектуальными, интеллигентными, рассуждали примерно так (цинизм у нас идет впереди всего): «Если я не делаю, а другой сделал – значит, тут что-то не то». Это у нас слишком распространено. Или: «Если бы можно было, то и я бы это сделал!» Никто никогда этого не высказывал, но ощущалось это как фон сплошь и рядом в разговорах 60-х – до начала 90-х гг. И говорили - дословно: «Ну, что вы! Значит, ему разрешили!» «Дом на набережной», а потом «Старик». Я, извините, вцеплялась по дурному своему характеру, вместо того чтобы уйти с миром от разговора, говорила: «Позвольте - как вы себе это представляете? Он (Трифонов) идет в отдел культуры, они садятся... Он им что, приносит программу романа? Или они вместе ее составляют? Как вы себе это представляете - что ему разрешили написать такой роман?». Т.е. та простая мысль, что нужно было сначала нечто написать… Как писал Булгаков о том, «что мне давно известно, а многим, к сожалению, неизвестно: для того чтобы что-то играть, надо это что-то написать» (в одном из писем П.С, Попову, в связи с инсценировкой Гоголя). Я могла бы привести много примеров того, как публиковалось то, что в этом самом виде - если бы заранее спросили у властей: "Можно?"- не могло бы идти и речи, чтобы было опубликовано. Но в этом именно "непечатном" виде проходило в печать - не мытьем, так катаньем, лукавством и немыслимой затратой сил. Проходило, потому что люди шли на этот эксперимент, ставя его на собственной жизни и работе. И те, кто ставил эксперимент, - те, как правило или очень часто, выигрывали.

И, наконец, третье - важно, что политика власти почти сразу после ХХ съезда беспрерывно виляла, делала попятные ходы (еще задолго до осеннего подавления венгерского восстания). Недаром именно тогда появился анекдот: «Да, я колебался, но вместе с генеральной линией партии». А литература имела возможность (за исключением тех, кто привык к приспособленчеству, это совершенно другой вопрос) двигаться в известном смысле по прямой, и пошли процессы, которые привели к весьма существенным явлениям, выделился Самиздат и Тамиздат и т.д. Повторю - тоталитарная политика виляет, литература же вовсе не следует ей в этом вилянии. Тектонический толчок преобразуется в литературе в свои, последовательно (в отличие от "генеральной линии партии") идущие процессы, она, получив этот "первоначальный толчок", уже продолжает свой собственный путь.

Именно потому, что власть не могла сама предложить ничего конкретного, но хорошо чувствовала номенклатурным инстинктом, чего делать нельзя, она все время совершала множество ходов и действий, не различимых "невооруженным глазом". Необходимо понять, как велика была роль в этой ситуации личных настроений и действий самых разных литераторов, публицистов, гуманитариев, технарей. Этот период по сложности бесконечно превосходит сталинскую эпоху и потому и весьма труден для изучения.

Когда я говорю о роли самых разных людей в общественных процессах, повторю, что возможность воздействия личности на окружающих существовала и реализовывалась в той или иной мере на протяжении всего советского времени, а новая роль возникла именно и только после 1953-1956 гг. Скажем, в предыдущие годы - с осени 1946-го до начала 1953-го - ни возможности, ни эффективности личных инициатив почти не было. Потому что ни у главного редактора или директора издательства, ни у того, кто туда пришел, не было желания играть – ставить текст взамен своей жизни или особенно взамен жизни своих детей, что уже посильнее, чем «Фауст» Гете, по слову Сталина. Хотя и в 60-е, и в 70-е, особенно в редакциях, нам по старинке продолжали говорить: «Что вы хотите?! Чтобы она за вас голову положила на плаху?!» Я всегда аккуратно в те годы пыталась объяснить и напомнить, что на плаху пока, кажется, никого из редакторов ни за какой текст не положили. По инерции эта риторика продолжалась.

Оттепель создала реальную возможность выхода внутренних процессов, которые уже были, на поверхность. То, что копилось, во всяком случае, с начала 40-х гг. в рукописной форме - в весьма малых объемах, по причине того же самого риска жизнью своей и близких (один из немногих примеров - недавно опубликованные наконец и в России воспоминания Т.А.Аксаковой-Сиверс, начатые автором в 1945-м году), и в гораздо больших объемах - в сознании, распирая память людей, теперь было готово выбраться на поверхность - хотя бы в форме Самиздата, а также - как уже говорилось, путем эксперимента - и в печатной. Об этом когда-то замечательно написала Ханна Арендт: “Когда Сталин умер, столы писателей и художников были пусты. Сегодня существует литература, циркулирующая в рукописях, а в студиях художников создаются все виды современной живописи, эта продукция становится известной, хоть и не представлена на выставках. ... Различие между подпольной литературой и отсутствием литературы равно различию между единицей и нулем”.

Возвращаюсь к моему тезису об очень большой сложности этого периода, разнообразных векторов, в нем пересекавшихся: именно с эпохи Оттепели началось, например, то новое лицемерие, плоды которого отравили отечественную жизнь на полвека и заново продолжают отравлять сегодня.

Да, на всю нашу последующую жизнь подействовало то, что в основу процесса, условно говоря, десталинизации с самого начала легла двусмысленность, которая и определила происходящее на полвека. Начнем с того, что всем было известно: сам Хрущев так или иначе участвовал в том ужасном, о чем он докладывал на съезде. А дальше-то что? Когда твердили, что Ельцин был секретарем обкома, - а что дальше? Как Достоевский пишет, faire-то que? А что было делать? С Марса добывать тех, кто ни в чем не был запятнан? Тот, кто не был запятнан, как правило, не имел и никакого опыта какой-либо организационной работы. Так получилось, так у нас пошло. Вот этот самый не вылезавший много лет из эшелона сталинской власти Хрущев сделал в 1956-м году свой решительный и решающий выбор. В том числе - принял решение вернуть людей из лагерей, ссылок и поселений домой, хотя никто не помешал бы ему, освободив от приговора, оставить их в те краях, где они уже находились. Пожалуй, все равно бы благодарили. Повторяю: вернуть их – это было целиком его решение. Подсказала его, как свидетельствовал на Круглом столе, посвященном 50-летию ХХ съезда Г.С.Померанц, Ольга Шатуновская, которая доказывала, что надо отменить бессрочную ссылку. И это удалось, Хрущев на это пошел. Отменили вечную ссылку, вернулись люди - среди них, например, Ариадна Эфрон и Олег Волков.

Даже такой умнейший, на мой взгляд, исследователь нашей политической жизни, как Мартин Малиа, пишет, что Хрущеву пришлось сказать эту правду, потому что вернулись бы несколько миллионов и рассказали бы ее... Я вижу по улыбкам, что люди, близкие к моему поколению, понимают, в чем он неправ. Потому что известно - люди возвращались и в 1946 г., отсидев свою "десятку", - и ничего не происходило. Десять лет отсидели Юлиан Григорьевич Оксман, Николай Алексеевич Заболоцкий, вышли – и не так уж много пошло рассказов о Колыме и других лагерях. Оксман преподавал в Саратове, очень воздействовал на своих слушателей, но широковещательных рассказов о лагерях, конечно, не было - рассказывал только в своем узком кругу. И многие, отсидев 10 лет, дали подписку и тихо сидели, не хотели вернуться обратно.

Поэтому одна заслуга Хрущева была в том, что вернулось - в том числе в Москву и в тогдашний Ленинград, центры так или иначе нарождавшейся общественной жизни, - несколько миллионов. А вторая - в том, что докладом и рядом других его действий (возвращенных сразу, например, реабилитировали; позже этот процесс стал сильно тормозиться: заработали силы инерции, сопротивления) была создана такая обстановка, попав в которую они могли, наконец, открыто заговорить. И значение этих заговоривших в нашей тогдашней - с середины 50-х - жизни невозможно переоценить.

Что, собственно, произошло? До этого в литературе - самое тяжелое семилетие за все советское время: остановка, по моим историко-литературным представлениям, литературной эволюции (в смысле Тынянова) на семь лет, с конца 1946 – по начало 1953 гг. Самое застойное время. И к людям, жившим в этом времени, вернулись Ю.О.Домбровский и многие другие, которые стали все, что хотели, говорить, читать свои непечатные (на протяжении всего советского времени остававшиеся непечатными) стихи и прочее. Тут же еще подключился Эма Коржавин, который стал публично оглашать в своих стихах то, о чем давно и слыхом не слыхали, - простые, простейшие нравственные основания жизни.

Я хорошо помню это воздействие. Различение в обществе добра и зла было к тому времени, извините за сравнение, примерно как сегодня. Сегодня из нашей общественной жизни исчезло ведь различение добра и зла - и в этой атмосфере растут дети; это почище даже, может быть, нехватки каких-то продуктов питания. Много ли вы слышали, чтобы сейчас кто-нибудь сказал: «Такой-то совершил нечестный поступок». Скажи - так в бане шайками закидают. Причем не где-нибудь в пивных, у нуворишей, а в нашей среде не слышала давным-давно. Ну, о сегодняшнем дне мы говорить сейчас не будем, это особая тема. Но в то время, в конце 50-х годов, «Арифметическая басня» (1957) Коржавина производила оглушительное впечатление.

Чтобы быстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто всё, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, -

Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:

"Как памятник - прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
И отвечает нынче очень плохо
Задачам, что поставила эпоха".

Дальше идет рассказ, как постановили: "2х2=16".

Но обходя запреты и барьеры,
«Четырнадцать»,- ревели маловеры.
И всё успев понять, обдумать, взвесить,
Объективисты заявляли: «десять».

Но все они движению мешали,
И их за то потом в тюрьму сажали.
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два - четыре.

Тот вывод люди шутками встречали
И в тюрьмы за него не заключали:
Ведь это было просто не опасно,
И даже глупым это было ясно!

и т.д.

Расставлялись на места простейшие, азбучные, но совершенно замутненные за предшествующие годы вещи. Все это был, хотите – не хотите, а импульс ХХ съезда, импульс доклада одного из партийных секретарей, который сам был замешан, сам, дрожа, подписывал некоторые ордера на аресты и так далее. Но не было, конечно, все проведено так, как мы тогда мечтали. У меня не сразу, не в 1956 г., а в году 1960-1961 сложился свой вариант того, что надо было сделать: всех, кто участвовал, - кто пытал, кто доносил и т.д., назвать поименно, где-то все это вывесить - и всех отпустить, не преследовать. Но прежде - всех назвать. Натурально, этого сделано не было.

Помешала среди прочего и сама двусмысленность ситуации, которая заключалась в том, что: «Подождите! А как это?! Они говорят, что это все было. Но ведь они все в этом (и Хрущев) в какой-то степени участвовали!». Из этой двусмысленности нельзя было выбраться. То есть можно было - чисто умозрительно: назвать все своими именами - и закрыть после этого советскую власть. Так как никто ее закрывать тогда не собирался, все пошло так, как пошло, - сказано о жутких вещах и массовом их масштабе, а вообще, предлагалось верить, генеральная линия партии всегда была правильной...

Потом, если можно про трагические вещи сказать «до смешного», то это повторилось с судом над партией уже в постсоветское время.. Все то же самое. Опять оказалось, что - нет, она не преступная. Судить некого и все нормально.

То есть эта недоконченность и двусмысленность будто хранились в капсуле и ждали своего момента - капсула вскрылась после Августа 1991 года, когда, казалось бы, вот - выпал, наконец, потрясающий исторический шанс - без новой гражданской войны рухнула советская власть, и можно, наконец, поставить все точки над i, подвести итоги российского ХХ века. Но - снова не вышло.

Потому что во время Перестройки все как раз складывалось замечательно. Люди с партийными билетами в кармане говорили: «Ну, как же - снова партия впереди! Именно партия. Она сама наделала ошибок, сама их поправляет. Мы это все доведем до конца». Хотя я считаю (не могу подробно останавливаться, но в двух словах скажу), что новое время тоже началось личным выбором Горбачева, подобным выбору Хрущева, - а не тем, что упали цены на нефть...

Когда говорят: «Ой, он же не хотел рушить социализм! Если бы он знал, что социализм рухнет, он бы никогда не взялся за Перестройку!» Я это слышала и переслышала. Это все, конечно, от лукавого. Потому что Михаил Сергеевич очень хорошо знал систему, в которой служил много лет. Он ее знал получше нас с вами, знал, что в ней камешка нельзя тронуть. Камешка. Потому что тогда есть большая опасность, что рухнет все.

В таком случае задаем вопрос - а почему же он тронул? Отвечаю вопросом же, хотя не очень вежливо отвечать вопросом на вопрос: почему пускаются в плавание на яхте через Атлантический океан? Али мужчины не знают, что можно погибнуть? Знают. Надеются доплыть.

Тогда задаем следующий вопрос: но все-таки - почему?.. "Вы же сами говорите, Мариэтта Омаровна, что он хорошо знал сист

Источник: http://azz.ucoz.com/